Ты, такая тихая и такая совсем беззащитная, лежишь на моем плече, и я знаю, Варя, что больше мне ничего не хочется желать. Варя, над тобой проплывают все твои кошмарные сны, но я не подпускаю их ближе, чем твой бесконечный, твёрдый и чуть скалистый нос, потому что я не хочу, чтобы ты знала о них. Я не хочу, чтобы ты проснулась и узнала, что в жизни все совсем по-другому; чтобы ты узнала, что те ужасы, что одолевают головы во сне, ничто по сравнению с дьяволами, что охотятся на наши бодрствующие сердца.

Варя, ты такая нежная и близкая во сне.

И пахнешь ты совершенно так же - только в тебе ещё две столовых ложки тридцатипроцентных сливок и самое любимое сердце на свете.

Варя, мне так что-то щемит внутри, когда я знаю, что вот ты - настоящая и естественная, и на тебе нет ничего, кроме моих испуганных рук и чуть не к месту новогоднего пледа.

Твоё лицо так смешно и спешно меняется, и ты видишь какие-то тревожные сны, и я прижимаю тебя к своей груди, я пеленаю тебя в свои объятия, я хочу, чтобы ты не боялась ничего. Варя, я не хочу, чтобы ты когда-нибудь боялась со мной. И больше всего не хочу, чтобы ты боялась меня.

Когда ты вдруг начинаешь смеяться и что-то радостно лепетать сквозь воздушный свой сон, я улыбаюсь и я хочу хохотать тебе в унисон; я не знаю ничего вкуснее, чем твой пушистый смех в таком непристойно холодном мае. Только разве твои тонкие губы с безобразно пустыми трещинками, которые ты так и не научилась замазывать помадой.

Ты смешная и искренняя, и я не поверю больше ни одному серафиму под сводами своего Александро-Невского храма, которых всегда представлял раньше, когда тебя видел. Варя, нет, ты вовсе не такая же круглая и с крыльями вместо ушей, как они. Ты только была такая же невинная глазами, хоть и тужилась казаться грубой и сухой, тужилась так сильно, что мне становилось страшно, как бы твои глаза не пришлось ловить по всей машине, если они повыскакивают вдруг из не очень больших орбит.

Придётся тебе чуть потерпеть, хотя ты не умеешь терпеть, и посидеть неподвижно, чтобы тебя поместить на потолок, только, конечно, не настоящую, а в тысяче мазков пастельных красок.

Я никогда не высплюсь, и никогда не смогу больше работать, и не буду больше зарабатывать ни гроша, чтобы накормить тебя банановым мороженым или бросить под ноги пошлых красных роз, или показать старую Мариинку и почтенных бабулек, бесконечных ценительниц высокого оперного искусства, посещённых однажды или добрым волшебником, или падением с кровати во сне, - потому что я не знаю иначе, как можно оперу полюбить до настойчивого желания посещать ее регулярно каждый завтрак, обеда и ужин, и можно даже без хлеба.

Но, Варя, ничего; я не умею спать, пока ты такая хорошая и пока ты так нежно спишь, и ты не грубишь и не шутишь злых и немного сортирных шуток, и не повторяешь одних и тех же язвительных замечаний своих к моим странным и не очень привычкам, и не кривишь поломанный отчаянием на километровые рельсы рот. Я должен смотреть, я хочу наблюдать, чтобы защищать тебя от всего, что есть неправильного на этом свете: Варя, от тоски, которую ты иногда в себя запускаешь через выбритые виски; Варя, от слез, которые ты собираешь по разбитым парадным и дождливым петербургским будням; от холодных прикосновений, занятых тобой у нелюбящих и у нелюбимых. От нелепых смертей, от непрекращающегося грохота одуревшего проспекта, от помятых страниц в любимых книгах, от зачерствевшего бородинского хлеба и от состоявшегося Бородинского сражения. От криков, ненависти, боли и чёрного безразличия.

Варя, Варя, Варя.

Все, что у меня остаётся и все, что я хочу с тобой поделить, - это Куба, найденные в песке ракушки, загоревшие по огромным дедушкиным трусам - вместо шортов - ноги, бананы, растущие прямо во дворе наших гамаков, и букет из неизвестных совершенно мне цветов, что я буду срывать для тебя всякий закат на каждой вечерней клумбе Гаваны.

Небогато, а? Небогато.

Моя беда в том, что все богатство этой круглой и безумно ограниченной планеты я вдруг нашёл, не ожидая того и не желая, в тебе.

А как могу я предложить тебе тебя?

Это так нелепо, как будто я предлагаю тебе заплатить мне денег, чтобы я тебя избил.

Это так нелепо, и потому я безнадёжно растерялся: что же могу предложить тебе я своё самое дорогое, если самым дорогим оказалась - ты?