Он такой большой, но не больше твоего сердца, конечно; он большой, и я смотрю на него сквозь твои широко растопыренные пальцы, когда ты машешь мне в блестящую линзу объектива; я смотрю на него в отражении на твоих зубах, когда ты улыбаешься и что-то лопочешь, как выпрашивающий мороженое ребенок; я смотрю на него через твое плечо, когда ты, забывая дышать, разглядываешь волны, гладишь песок, и я уже совсем не знаю, о чем ты снова думаешь.

Впрочем, я и никогда этого не знаю, но от этого не меньше хорошо, и мир от этого не меньше огромный.

Я стираю с карты мира золотистую фольгу, и у меня уже есть стрела, пронзающая континент из Петербурга на дальний, Дальний Восток, у меня есть шнурок, оплетающий итальянский сапог, есть испанская родинка в Барселоне и похожее на лодочку хачапури пятнышко в грузинских горах. И отысканный остров в Андаманском море, и звезда славы в окрестностях Масл Бич, и туманно-размытые очертания Сан Франциско, небоскреб, вид сверху, выковырянный на месте Большого Яблока, игральная кость около Лас-Вегаса, огромная дыра Гранд Каньона в золотом покрытии фольги, купол Хаф-Доума где-то, где я представляю себе Йосемити…

Ты бежишь вверх по скалистым тропам, и я тоже бегу за тобой, потому что я – охотник по своей природе, пусть эволюция и наградила меня парой лишних килограмм лени и легкой астматической отдышкой. Ты голышом прыгаешь в сероводородный бассейн прямо под взглядом у рождественской звезды, и мне ужасно холодно и пахнет душными подмышками, но я, нагой тоже, ныряю в воду рядом с тобой. Ты по лестнице скачешь, как горный баран, хохоча припадочно и убегая от незадачливого охранника, а я, аккуратно сложив язык на плечо, следую за тобой по пятам, потому что теперь – только до конца.

Это ты отодвигаешь скамью в соборе, за которой находится запасной выход на крышу флорентийского собора, это ты подмигиваешь мне залихватски и с озорством, приглашая пошалить, это ты, дождавшись, пока охранник у входа на лестницу с улицы отвернется, пряча сигарету от ветра в огромную багровую ладонь, вдруг как сиганешь с места, словно за тобой мчится сама смерть, и скачешь горным бараном по бесконечной, бесконечной лестнице.

Это ты просишь: мне два, нет, три шарика мороженого, шоколадное-кокосовое-бурбон-с-ванилью, нет, спасибо, посыпки не надо, и, пожалуйста, в картонный стаканчик. Кап, а не коун, и ты все время это путаешь. Иногда ты говоришь: да я не хочу мороженого. Не буду. И, ловко орудуя из ниоткуда материализовавшейся ложкой, черпаешь силы в моем рожке.

Это ты говоришь: или возьмем дорогого вина? Или по рублю? Вот по евро есть бутылочка. Кажется, красивая. И потом у тебя наутро болят брови, но это – от качки на корабле, а не от брюта за рубль девяносто.

Это ты тащишь меня кормить обезьян, тискать всех незнакомых собак, биться головой о волны, соскальзывая с высоченной – выше всяких похвал – доски. Ты первая бежишь в утроб к Большому Будде, первая выскакиваешь из него, ошпаренная, с другой стороны, первая слетаешь вниз с горы, желая поскорее обняться с прохладными ладонями океана. Ты щекочешь слона за толстыми ушами и хохочешь над его танцующей походкой, заливаешь в бак бензин из бутылки из-под виски и учишь куриц обеспокоенно кудахтать, подхватывая их на руки.

Варя, это ты – и небо, и земля, и альфа, и омега; это с тобой солнце светит ярко или не светит совсем, но когда сияет или когда исчезает – этого не заметить, потому что от тебя так ярко и светло, что ничего другого не видно. Варя, ты – призма, и призма эпох, призма народов, призма преломления света и тьмы, ты – черная дыра, рядом с которой – смертельно опасно, рядом с которой – совсем невозможно, но рядом и не нужно, нужно с тобой, нужно отпустить, пускай затянет, погрузишься в нее с головой – ну и пусть, в ней есть какая-то другая, совсем неземная, жизнь.

Варя, мир такой большой, и мы смотрим на него с распахнутыми глазами, внимательно, постоянно.