Но это потом, а сейчас: доброе утро в белую ночь, аэропорт, рейс задержали и опаздываем на пересадку в Хельсинки, пробкой вылетаем из одного самолета и застреваем в горлышке таможни, торопясь своими блестящими пятками на другой.

В Пари (здесь зажёванная французами буква, обозначающая наше текущее положение).

Вот мой паспорт берут, кивают сухо, пролистывают финскую визу, по которой я ни разу не бывала в Финляндии, задерживаются взглядом - надолго, надолго так - на американской (мне она тоже до мурашек нравится). Бормочут - ну а вы куда? Летите-то куда?

Я так, поникнув немножко, что моего нежного высокого чувства не разделяют на финской границе, бубню: ну второго. Июня. Или первого. Ну когда-то тогда.

Финн, грозно насупив брови (кажется, обижается на вопиюще безнравственное использование его страны для получения шенгена), уточняет: на десять дней? Вкрадчиво добавляет: примерно?

Я про себя думаю, что это ещё за проверка моих математических способностей, и говорю, что вот честно не знаю. Ну примерно на неделю, если по дням недели прикинуть.

Кивает белокурая голова, моргают стальные глаза, натягиваются безупречно красивые скулы - и паспорт возвращается ко мне. Пробегаю чуть за таможенную будку (пока не передумали и не развернули обратно), останавливаюсь и жду Сашу.

Стою у стекла, наблюдаю с любопытством, как Саша там чего-то рассказывает, поочередно то бледнея, то краснея.

Озирается по сторонам воровато, достаёт телефон и прикладывает к уху, и до меня тут начинает тихонечко доходить, что идёт что-то неладно.

Пока нахожу в недрах бездонного рюкзака бюджетного путешественника - это такие, где лежит весь твой набор инструментов на все случаи жизни - телефон, ко мне подходит женщина с ребёнком и говорит, что меня там просит, ну, просит вот тот парень подойти.

Бегу обратно к будкам, проклиная самолёт в Париж, на который мы наверняка теперь опоздали, предвкушая беседы с авиакомпанией о пересадке на другой рейс, и прочая, и прочая.

Кричу: Са-а-уа-уа-ша. Ты где-е-е?
Около одной из будок раздаётся: тут я, тут, тут!

Захожу.

В окошке сидит прекрасный финн. Такой красивый, что даже красивее моего таможенника. Он из своего окошка говорит:
- Вы по-английски говорите?

Я говорю:
- Говорю.

Саша тоже говорит:
- А покажи-ка ему бронь отеля нашего, сударь желает взглянуть на неё, прежде чем из отчизны своей выпускать.

Честно говоря, брони у меня никакой нет, есть только электронный чек об успешной оплате на сайте с апартаментами. Его и показываю.

Не слушая, как мы с Сашей бормочем, что такое с нами впервые, продолжает:
- В другой раз, мадам, вместе когда летите - вот вместе таможню и проходите. Негоже так разлучаться.

И возвращает Саше его паспорт, а мне - телефон с электронной квитанцией. Мы рассыпаемся в немного насупленных благодарностях и, как-то уже менее бодро, чем вначале, бежим к гейту с нашим самолетом.

Подбегая, слышим: пассажиры рейса такого-то такого-то в Пэрис, ласт колл, все дела, просьба включить режим спорт и пройти уже в самолёт.

Так я этой новости обрадовалась, что даже забыла, как Сашу только что чуть не развернули на границе путешествовать домой. Думаю, ну, благодать, прям сразу поездка хорошо началась!

Например, восемь ночей в центре Парижа мы провели за 26800 отечественных рублей. Когда я говорю о центре, я не преувеличиваю: мы жили в 800 метрах от Лувра, в 200 метрах от музея Жоржи Помпиду, правда, без единой булочной рядом и без единого окна в квартире.

Правда, и квартира была на пятом этаже без лифта (все как моя Варя любит).
И, конечно, красивая жизнь - она не без подводных камней. В нашем случае - не без подматрасных сожителей.

Мы гуляли по набережной Сите, бродили по Люксембургскому саду с рюкзаками, не смогли заплатить за круассаны без наличных и обедали в счастливые часы по цене несчастных. Обгорали носами на солнце, разглядывали догоревший Париж через скелет Нотр-Дама, спали, не раздевшись, и пили фриззанте-бриззанте, оно же - брют по-простому. Забирались на одном дыхании на наш последний пятый этаж после пройденных за день тридцати километров, смотрели на женщин в перьях, весело размахивающих упругими грудями и бьющими себя по лбу стройными ногами, обедали в Маке, пресытившись французской культурой в Версале, ели булки в парке и не понимали секретов Мона Лизы.

В общем, делали все, как это принято в лучших домах Парижа. Мы только в Булонском лесу не прятали своих страшных тайн, но это не потому, что испугались, а потому, что прятать нам, признаться, нечего.

В один день мы смотрели, как Эйфелева башня, встретив закат, начинает искриться от удовольствия и подмигивать всему городу своими яркими кошачьими глазами, рассыпанными по всему ее необычного металлически-розового цвета телу.

В другой день мы смотрели на город королей, воров и куртизанок так свысока, как смотрел на неё когда-то Эйфель, сидя в своём кабинете и болтая по-простому с Резерфордом.

Ещё однажды мы искали могилу Ротшильда, а нашли надгробие Пиаф, видели заклеенное жвачками дерево у смертного ложе Моррисона и стояли в толпе у склепа Оскара Уайлда. В жаркий майский день на Пер-Лашез по нам бежала холодная дрожь, и это не от страха, а от тоскливого одиночества, которым веяло от памятников жертвам холокоста.

В другой раз мы стёрли ноги до колен, блуждая в стенах Версаля, воображая великие и ужасные заговоры, разглядывая огромное полотно, где короновал себя сам Наполеон. Версаль большой, Версаль грандиозный, хотя у поющих фонтанов от жары и очень пересохло в горле. Раз в пятнадцать минут они жалко плевались водой, и мы еле догадались, что водное представление уже началось.

В один из дней мы изможденно бродили по Лувру - клянусь, мы устали тут же, как только протянули контролеру свои билеты и прошли в залы музея, - пристраивались в хвост за возбужденной толпой и попадали к разным известным полотнам и скульптурам. Например, мы видели Венеру Милосскую без единой руки, недоумевали над популярностью крохотной Джоконды, искали масонские символы на всех фасадах дворца. Словом, мы были настоящими молодыми туристами, которым просто хотелось взглянуть на город и ещё не очень хотелось осознавать что-то вечное.

Мы фотографировались на фоне Эйфелевой башни и ещё ели французские блинчики с жамбоном и фромажем. И дополняли блином с шоколадной пастой.
В день рождения я думала, что, эх, как хорошо, что мечты сбываются, или, вернее, что мы сбываем их сами. Как хорошо представлять было когда-нибудь устроить пикник в Париже - и сидеть теперь по-настоящему на потертом пледе, разложив спелые фрукты, ароматные ягоды, коробки с пирожными и круассанами, грохоча взболтанным нечаянно розовым брютом, глядеть на Эйфелеву башню, шрам на лице Парижа - а как по мне, так этот шрам украшает город, как настоящего мужчину. И вот так встречать свой какой-то внеочередной или очередной день рождения. Саша зажигает свечей по числу лет, воск течёт прямо на малину в тарталетках, куда вставлены свечки; загадываю желание, сразу несколько, тоже по числу лет, и задуваю - одним махом - все танцующие празднично огоньки.

Хорошо, и хорошо, что вечером в Мулин Руж, а сейчас на бесплатный - для именинников - пароход по Сене, и вино хорошо, и круассан сливочный очень.
Мне нравится, что наш славный друг приедет скоро, на следующий день после нашего возвращения из Парижа, и мне нравится думать, что когда-то в Клозери-де-Лила сидел Хемингуэй и писал свои хорошие истории.

Мне даже не обидно, что нам слишком дорого в этом мишленовском ресторане, настолько, что мы пьём только фруктовый сок и крошечный эспрессо, и официант с нами разговаривает чуть небрежно и через губу. Мне даже не очень обидно, что у меня чешется плечо, ведь я ещё не знаю, почему.
Это уже вечером мы придём домой, я сниму куртку и увижу, как на плечах мерцают, как звезды на Эйфелевой башне, клоповые укусы. Вот тут мне уже, конечно, немножко обидно.

Но вы же помните, что в Париже - как в контрастном душе: он и морозит, но он же и освежает. Я связалась с хозяином квартиры, немного гневно описав своё разочарование проснуться в день рождения покусанной клопами, и он переселил нас в другую свою квартиру. Ещё ближе к центру (но еще меньше прошлой).

А ещё, в качестве компенсации, он предложил вернуть 100 евро и - у французов или поразительное хладнокровие, или невыносимое чувство юмора, - пообещал предоставить бесплатную ночь в одной из его квартир на следующий год, когда я приеду праздновать день рождения в Париж снова. Баснословная щедрость!

Наша квартира на последнюю ночь находилась прямо, ну прямо над гей-клубом. Я тогда убедилась окончательно, что моя попытка стать толерантной хотя бы по отношению к ребятам нетрадиционных половых взглядов провалилась с отчаянным грохотом. Как смотреть на здоровых, красивых, бородатых таких мужчин - и не загораться праведным огнём ярости, когда они начинают мурлыкать, целовать друг дружку нежно, тискать за щечки и попки и ласково гладить усишки?

Но это, говоря честно, не стало марающим пятном на моей странной привязанности к городу. Это, скорее, сделало его больше настоящим, чем прежде, потому что ничто настоящее не бывает без темных (радужных?) разводов.

Хорошо, что мы делаем это, вдохновляясь кем-то нужным рядом.

Хорошо, что моя Варя - моя смешная, смешавшаяся в одном флаконе с реальностью, Варя - дышит здесь, на моем плече, засыпая, и с ней наступает другой добрый год.