Оказывается, что ты весь - человек, как и все, и в тебе столько же килограммов ошибок, сколько воды и пустых фантиков от конфет. Столько времени ты смеялся жизни в лицо, никогда не замечая особо, что на том лице не было глаз.

Это значит, что у жизни нет души и нет прощения.

Она не прощает ошибок, но и не обижается за них; жизни все равно, сколько было в тебе доброго и злого в пропорциях (и сладкого, от пустых фантиков конфет), сколько ты оступался и принимался за свое вновь и вновь; жизнь безразлична к тому, какой ты смелый из себя или человек совершенно прекрасный.

Так не расстраивайся, право, и за все свои ошибки не ругай себя самого. Разве так уж плохо быть неправым?

Раннее утро посмотрело на нас с холодной нежностью.

Осенью всего стесняешься, особенно - тёплых чувств; они всегда горячие, но стоит немного похолодать на улице, и только тогда неожиданно для себя замечаешь - как в душе моей жарко, когда так снаружи морозно.

Морозно, ноябр-бр-брь.

Мы бежим по пустому парку, где прежде, летом, было так много туристов, говорящих на всех языках любви, - и я вспоминаю вдруг, как люблю свою Варю. Удивленный этой мыслью, - до того она показалась мне теперь простой, совсем на поверхности, что как мог я не замечать ее раньше, - удивленный ей, я, прежде догонявший восток, развернулся круто на запад, натянулся поводок, завизжала от обиды собака, не понимающая такой человеческой любви.

Утром башня теперь мерцает совсем иначе, чем летом; знаешь, Варя, мы ведь каждый день почти ездили мимо и проверяли - достроят ли когда-нибудь верхушку? Оказалось в августе, что такая она и есть - верхушка; она просто не такая, как все, на чем она стоит. Это голова, Варя, это совсем как голова, - в ней столько непохожего на твой бархатный живот, на твои потертые плечи, на усталые руки и гибкие пальцы; а все же голова - самый естественный венец наших тел.

Знаешь, Варя, и сегодня эта башня вдруг не просто сияла по-французски, снизу доверху переливаясь мерцающими холодными огнями, - она впервые была единая, Варя.

С самого верху светилась она желто-синими фонарями, не мерцала, светилась, я бежал за ними, а они оставались на месте - и совсем не стремились исчезать. Варя, я бежал и хотел взять хотя бы по три фонаря каждого цвета для тебя, - это лучше, чем обрезанные цветы, и они могли бы сиять в темной комнате с плотными, очень плотными шторами, освещая таинственно твое такое же таинственное лицо. Варя, эта башня вдруг стала наряднее всех новогодних елок для меня, потому что я видел в ее сиянии, как могла бы ты быть на ее месте гораздо красивее, как не понадобилось бы тебе, наверное, ни одного фонаря, чтобы осветить этот погашенный на зиму город ярким, будто в Хабаровске в январский полдень, солнцем.

Варя, я не хотел расставаться ни на мгновение с тобой и с этими фонарями, с ними, конечно, - чтобы они напоминали о том, как гораздо ты лучше всего, что есть на свете, всего, что только можно было в нем придумать не только Господу Богу, но даже мне самому для себя.

Варя, я потому так быстро выскальзываю из теплой постели утром, чтобы ты ни на мгновение не просыпалась и не знала, что меня не бывает рядом порой, что часто я - невыносими жесток, что я жалок и глуп, что в моей голове шумно от грохота катающихся внутри пустых корзин для неудачных рифм и писем; Варя, все эти обрывки бумаги, что сыплются часто из моих ушей тоннами, - это все то, что я не умею тебе сказать никакими словами.

Варя, это все то, что я думаю, что ошибаюсь, а на самом деле ошибаюсь и правда.

И мне за это совсем ни перед кем не стыдно, знаешь.

Мне стыдно только за недописанные письма о моей простой любви, которую я никакими словами не могу рассказать.