Я перестал слышать людей очень давно. Так давно, как они перестали улыбаться мне и стали искать с неистовым рвением, за что бы меня упрекнуть.

Это я все узнаю от людей и нигде не могу разглядеть сам; ведь зеркала в моем доме давно запотели от влаги, испаренной моим кипящим разумом, который находится вечно в поиске моего места.

Моего места в поезде, где я еду без билета и с чужой фотографией в паспорте; места, куда можно сложить пожитки, не задумываясь наперёд и с преждевременной тревогой, как их потом спешно, словно покидая чумную деревню, собирать обратно по большим и очень неудобным сумкам.

Места в сердцах, которые тоже всегда будто в поиске, и ты боишься, а все же осторожно стучишься в них, и спрашиваешь взволнованным тихим голосом: ну, места у вас тут, - места не найдётся?

Суета на вокзале, и голоса шумели, и они говорили о многом, не говоря в частности ни о чем. Кто-то детским тонким голосом пищит: Мама! Мама! В поезд заходит собака!

Люди улыбаются, плачут и сразу скучают; проводница, раскрасневшись на вечернем морозе, - да ведь ещё только сентябрь! - конвейером пропускает сквозь себя годных и негодных пассажиров, спрашивает паспорт, спрашивает билет, спрашивает, как далеко собираешься ехать, - но почему-то не спрашивает, какие лишние мысли и важные чувства я везу с собой в багаже. Это потому, что рюкзак мой - очень маленький. И в него, кажется, не помещается мыслей никаких.

Проводница боится собак, а у неё такая работа - возить тех, кто по документам, а мой пёс всё-таки протягивает моими руками свой паспорт. Ужасная-собака-убийца, он грозно щёлкает мокрым языком по руке какого-то проходящего мимо жителя поезда на сегодняшний вечер, вылизывает за мгновение всего человека с ног до головы, клацает своей беспредельной любовью в воздухе и сжимает в объятиях вагон, о котором, конечно, ничего не понимает.

Впрочем, мало чем отличается от того, о чем я думаю в самолётах.

Хорошо, что мы так похожи.