Это хорошее утро – стремянка - на плече, двенадцать покоренных до рассвета километров – за плечами, незнакомый человек плетется сонно рядом. И еще даже стеснительные собачники не высыпались в парк на утреннюю прогулку.

Это мы у озера живем, а к нам – приезжают разные люди, чтобы фотографироваться в зеркалах.

За тонкую веревку потрепанную советскую амальгаму держу я в руке, она трет невыносимо, а все-таки идти еще километр или полтора. Так мы ищем то, чего никогда не находим, и находим то, чего не искали совсем: например, славное место для фотографии, чистую любовь и трезвые глаза на Рубинштейна.

Мне неловко и ловко одновременно: кажется, мы из разных миров, но все же как-то сосредоточились сегодня утром в нашем глухом и неизвестном парке. Я хочу спросить многое, но все как-то отстраняюсь; вдруг вопросы невежливы, вызывают раздражение и усталость, напоминают о том, кто ты есть.

А я все думаю о работе, думаю о том, как будем сдавать сводные отчеты по подсудимым, думаю, что дома пора бы уже полы мыть, ведь позавчера ползала на коленках и отмывала, а уже снова пора. Думаю, как у собаки странно устроены губы. И вот эта прорезь под носом – что же, она совсем как у человека, да?

Это чтобы впитывать с опытом и молоко матери?

Стремянка на плече шатается во все стороны и не дает шагнуть уверенно, и все приходится подстраивать шаг под нее. Мне представляется, как я только проснувшимся медведем шагаю по зеленому лесу, по человеческим тропам, и хохотать хочется неудержимо.

Идет эта незнакомка рядом, немного сонная, немного хмурая, пятьдесят процентов недоумения, еще пятьдесят – здоровой и зрелой самооценки с осознанием своих сильных сторон. На таких людей всегда смотришь прямо, потому что не боишься испугать их своим взглядом. Их вообще мало чем напугаешь.

Она шутит и иногда вставляет в речь свои коронные фразочки, а я думаю – до чего же она Юля. До чего Юля. Я думаю: так смешно, что встречаешь вот человека нового, а его, оказывается, уже давно знаешь. Потому что он был когда-то в твоей прошлой жизни, хоть и с другим лицом, хоть и в другом теле.

Смеется и поджимает губы.

Это помогает поддержать слова, когда они чувствуют себя неуверенно.

Не стесняется и одна – а все же врассыпную как будто! – бросается на пустую дорогу. Кружится, танцует наедине с собой, и в этом танце никого больше не нужно, правда. Потому что есть такие люди, которые сами по себе – целая толпа.

Фотоаппарат судорожно моргает, запоминая новые моменты нового человека, и он знает гораздо больше, чем мы в те минуты: он знает, что часы она забудет в кармане моей куртки, он знает, что у развевающейся в танце юбки снизу – бледная длинная этикетка, знает даже, что на левой ноге над коленкой – аккуратный художественный синяк. Он все-все знает.

Это мы танцуем, смеемся, бегаем по пустой дороге в ожидании встречных машин, щелкаем затвором и не знаем ничего. Мы лежим на траве, залезаем на стремянку, заглядываем в мутное зеркало и кладем на него селедку.

Вспоминаем «мента», как старого друга, вспоминаем моменты с ним, вспоминаем разные элементы, и Юля даже из ниоткуда, кажется, достает «Ментос»; Юля говорит – ох, все равно вернется. Надеюсь, все простит, вернется и разрешит продолжать историю. Говорит: может, и на свадьбу позовет, но что-то пока не дождалась.

А я думаю: может, свет лучше будет падать, если уйти поглубже в парк.

И думаю: туфли новые хочется. И пса выгулять нужно. И на дачу с мамой, а картошки там все равно нет.