А потом эту лодку, со всеми нашими бутербродами на завтрак, плавками, пледами, огромной палаткой, паспортами и утомлёнными взглядами, кошельками и накопленной за полтора года яростью, кредитными картами и отложенными на завтра обещаниями, чтобы все это перевернулось и отправилось на дно. Или, может, даже ещё дальше: если бы мы могли уплыть в море, у которого нет никакого берега и дна, а есть только край неба, спелый, как хрустящая корочка надломленного багета, только-только из печи, и такой же горячий, и такой же свежий, и - мягкий.

И мы расстроились бы с тобой, потому что потерпели крушение. С ним потерялось бы все: злые шутки, злые слова, злые воспоминания. Так приличествует событию, и мы бы расстраивались, несмотря на то, что нет в жизни ничего такого, что можно было бы потерять и не найти; мы бы не вспомнили, барахтаясь в солёной воде, заливающей наши уши, глаза и души, до боли щиплющей драные раны на моих ногах и твоих мозгах, разъедаемых мной, как молью, - мы бы не вспомнили, что нельзя жалеть, нельзя никогда жалеть, жалеть никогда нельзя. Это пустое, это не стоит, это ничего не объясняет и не похоже на парацетамол, и голова от этого так сильно болит.

А утром мы, обессилевшие от напрасной борьбы с солёной водой и горьким сожалением, очнулись бы на острове, на крохотном холмистом острове. Конечно, он бы был необитаем, и, конечно, я бы хотела тебя на нем держать всю оставшуюся жизнь.

Потому что есть такие люди, которых хочется спрятать от всех других людей, потому что есть такие другие люди, которые хотят забрать твоих людей. Коллекционеры, ой, как филателисты, они собирают твоих любимых вместо марок, а потом вклеивают бесполезно в огромные тетради или альбомы, а потом ставят на верхнюю полку, а потом покрывают щедрым слоем мягкой седой пыли. И я люблю тебя, и я не хочу, чтобы ты пылился на чужом стеллаже на самой верхней полке, потому что тебя обязательно нужно любить, а не хранить и держать где-то вместе с другими. Будто ты не единственный, а всего лишь один из других.

Мы бы копали песок в поисках вынесенных на берег вслед за нашими телами и смутными ошибочными воспоминаниями о необходимости материальных благ паспортов, кошельков, кредитных карт, и, конечно, по привычке - злых слов, утомленных взглядов, обещаний и подмоченной ярости.

А потом мы устали бы копать, и свалились бы, усталые и расстроенные, и вдруг солнце окатило нас с ног до головы теплом, светом и той любовью, что в твоих поцелуях и моих письмах.

Я тогда схватилась бы за твои руки, да обвила бы твою шею, да уткнулась бы носом в твой подбородок, да смеялась бы и несла бесконечную чушь, да любила бы тебя, как всегда, только отчего-то наконец - смело, и было бы в тысячу раз нежней, чем когда злые слова, злые шутки, злые воспоминания.

И вот на таком острове мы погибли бы - не от голода, а от своей сжигающей изнутри любви. Понимаешь? Это костёр инквизиции, на котором наши души будут гореть за прекрасную и необъяснимую любовь.